Природа в жизни японцев

Природа в жизни японцев

Что можно сказать о природе в жизни японцев? И правильно ли вообще ставить вопрос таким образом?

Природа в жизни человека, труд в жизни человека, кино в жизни человека, семья в жизни человека – всё это отдельные аспекты человеческого бытия, и природа – только один из них. Но природа для японцев – нечто иное. Говоря о природе Японии, мы упомянули о той любви, которую японец испытывает к ней. Но любовь ли это? Есть такая притча: «Маленькая рыбка сказала морской королеве: «Я постоянно слышу о море, но что такое море, где оно, я не знаю». Морская королева ответила: «Ты живёшь, движешься, обитаешь в море. Море и вне тебя, и в тебе самой. Ты рождена морем, и море поглотит тебя после смерти. Море и есть бытиё твоё»». Любить можно то, что находится вне тебя, но можно ли любить то, без чего е можешь жить, о существовании чего даже особенно не задумываешься, в чём просто живёшь всегда, и что всегда живёт в тебе? В чём ты просто растворён без остатка? Таково переживание природы японцем. И переживание это, прежде всего, эстетическое.
Дзэнский мудрец Мёэ описывает такую сцену: « Ночь. 12 декабря 1224 года. Небо в тучах. Луны не видно. Я вошёл во дворец и, усевшись, погрузился в дзэн. Когда, наконец, настала полночь, время ночного бдения, и я отправился из верхнего павильона в нижний, луна вышла из-за туч и засияла на сверкающем снеге. С такой спутницей мне не страшен и волк, завывающий в долине. Пробыв некоторое время в нижнем павильоне, я вышел. Луны опять не было. Пока она пряталась, прозвенел послеполуночный колокольчик, и я опять отправился наверх. И тут луна снова вышла из-за туч и снова сопровождала меня. Поднявшись наверх, я отправился в зал. Луна же, нагоняя облако, всем своим видом показывала, что собирается скрыться за вершиной соседней горы. Ей, видимо, хотелось сохранить в тайне нашу совместную прогулку».
А вот стихи дзэнского монаха Догэна:

Зимняя луна
Ты вышла из-за туч,
Меня провожаешь.
Тебе не холодно от снега?
От ветра не знобит?

​

С кем он говорит, с луной или с любимой женщиной, укрывая её своей одеждой от зимней стужи? И это не поэтическая фигура, это истинное чувство. Или стих того же Мёэ:

О как светла, светла,
О как светла, светла, светла,
О как светла, светла,
О как светла, светла, светла, светла
Луна!

​

Что это? Где здесь дидактика, или философская мысль, или вообще какая-либо мысль, к которым мы так привыкли в нашей поэзии? Ничего. Только крик души, восторженный вздох, слёзы просветления. «Глядя на луну, я становлюсь луной. Луна, на которую я смотрю, становится мною. Я погружаюсь в природу, я соединяюсь с ней». Это тоже Мёэ. А вот предсмертный стих Рёкана:

Что останется
После меня?
Цветы – весной,
Кукушка - в горах
И листья клёна – осенью.

​

Так думал перед смертью Рёкан, выдающийся поэт и каллиграф 18-го века. Только цветы, кукушка и листья клёна. Сам же он не оставляет ничего. Никакого «памятника нерукотворного». Что это, просто скромность или слишком строгое отношение к своему творчеству? Может быть. Но скорее, это переданное в стихе внутреннее ощущение того, что «цветы – весной», кукушка – в горах» и «листья клёна – осенью» и есть то, что он оставил людям в своих стихах и свитках, сердце природы, то есть воё сердце.
А вот Иккю, ещё один знаменитый дзэнец:

Как сказать –
В чём сердца
Суть?
Шум сосны
На сумиэ.

​

Известный исследователь дзэн Дайсэцу Судзуки так писал о сумиэ: «Вам кажется, что кисть движется сама по себе, помимо воли художника, который лишь не мешает ей двигаться. Если какая-либо мысль или намерение возникнут между кистью и бумагой, то весь эффект пропадёт». Что же движет кистью художника, если не он сам? Да тот самый одухотворённый ритм природы, в который включается художник в момент творчества.


Самое замечательное заключается в том, что это чувство единения с природой, постоянно реализуемая в жизни способность наслаждаться её красотой свойственна не только поэтам и художникам, которым это как бы положено по должности, но и большинству японцев вообще. Вот один штрих. Представьте себе сцену, описанную в «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон: «В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нём шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шёлка, верху наброшена «охотничья одежда», такая прозрачная, словно бы и нет её. Под лёгким светлым платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке…». Надо заметить, что по обычаю описываемых времён мужчина, вернувшись домой после любовного свидания, немедленно посылал письмо своей возлюбленной, а она должна была сразу же ответить ему. В стихах, разумеется. И вот, возвращаясь от своей возлюбленной, кавалер «полон заботы. Надо написать письмо ей как можно скорее, пока…». Пока что? Пока не заметили соседи, или пока не настало время идти на службу, или по каким-нибудь другим будничным соображениям? Нет, «пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка». Вот чем измеряли своё время изысканные дамы и кавалеры эпохи Хэйан. Или ещё: «Весною – рассвет. Всё белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелятся по небу. Летом – ночь. Слов нет, она прекрасна в летнюю пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки… Осенью – сумерки. Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две спешат к своим гнёздам, - какое грустное очарованье!.. Зимою – раннее утро. Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега».

А вот ещё: «В третий день третьей луны солнце светло и спокойно сияет в ясном небе. Начинают раскрываться цветы на персиковых деревьях. Ивы в эту пору невыразимо хороши. Почки на них словно тугие коконы шелкопряда». Что это, записки знатной дамы аристократических кровей, каковой являлась Сэй-Сёнагон, или записки натуралиста, любителя природы? У кого из высокопоставленных особ Запада в дневниках, воспоминаниях или других сочинениях можно найти подобные строки? И такие примеры можно приводить до бесконечности. Многие исследователи японской культуры считают, что эстетическое чувство – основа японского национального характера, всё же остальное – его следствие. Тут в полной мере осуществляется идеал Маяковского: «Сидит крестьянин – каждый хитр. Землю попашет – попишет стихи». И в наше время крестьяне, рабочие, служащие, бизнесмены, члены правительства не только пишут стихи, но и занимаются живописью, каллиграфией, икэбаной. Миллионы людей участвуют в национальных конкурсах по различным видам искусств. Мало того, японец может совершить весьма отдалённое путешествие только для того, чтобы полюбоваться каким-нибудь красивым видом.

Но поговорим о более приземлённых вещах. Ведь природа Японии участвовала в формировании не только духовной, но и материальной культуры народа. Не надо забывать, что, несмотря на красоту своих пейзажей, природа Японских островов не всегда, мягко выражаясь, благосклонна к людям. Тайфуны, цунами и землетрясения разрушают постройки и губят людей. Немудрено, что такая жизнь выработала у японцев терпение, граничащее с фатализмом, и удивительное трудолюбие. Причём присущее им чувство прекрасного заставляет их стремиться к доведению любого дела до совершенства. Один из примеров этого – постройка традиционного дома. Основным материалом для японской архитектуры вплоть до 19-го века являлось дерево, что естественно для страны, богатой лесом и подверженной частым землетрясениям. При подземных землетрясениях деревянная конструкция может сильно качаться, но в результате оказывается более стойкой, чем каменная или кирпичная. В случае же разрушения дома его можно быстро собрать заново. При сооружении дома практицизм и эстетика сливаются воедино. «Строя себе жилище – говорили японцы, - мы, прежде всего, раскрываем зонт в виде кровли, чтобы на землю упала тень, а потом поселяемся в этой тени.


Действительно, традиционный японский дом – это, собственно говоря, крыша, опирающаяся на каркас, который смонтирован из деревянных брусьев. Для уменьшения опасности разрушения при землетрясениях каркасу придаётся жёсткость с помощью многочисленных опор. Несущих стен нет. Крыша, как правило, делается крутой, чтобы обеспечить быстрый сток дождевой воды. Её свес достаточно велик для защиты от яркого летнего солнца, но не мешает доступу мягких утренних и вечерних лучей. Роль наружных стен выполняют сёдзи - легко вынимающиеся из пазов раздвижные рамы, оклеенные вощёной бумагой. Три стены из четырёх можно раздвинуть полностью или вообще снять.
Внутренние помещения дома также разделены раздвижными перегородками – фусума, оклеенными плотной бумагой. Если в доме раздвинуты и сёдзи, и фусума, он превращается в пустое пространство под крышей. Это, с одной стороны, спасает от летней жары, а с другой – превращает дом в некое подобие беседки в саду, который обычно примыкает к нему.

Конструктивные особенности традиционного дома и обострённое чувство прекрасного его обитателей способствовали выработке своего рода эстетики древесины, предполагающей, прежде всего, выявление её естественной красоты. Дом не красился ни снаружи, ни изнутри. Внутренние конструкции тщательно полировались, что выявляло фактуру дерева и придавало ему мягкий блеск, а наружные брусья обрабатывались лишь вчерне, остальное же доделывала природа и время. Отчётливый, не скрываемый от глаз конструктивный «скелет» дома придавал ему безупречную графичность.
Поражает пустота традиционного жилища. В нём совершенно отсутствует какая бы то ни было мебель. Да и куда её приставлять? К фусума, которые то есть, то их нет? Хозяйственные предметы приносили и уносили по мере необходимости. Всё остальное хранилось в особых шкафах, которые совершенно не бросались в глаза. Такой своеобразный интерьер диктовался, как всё теми же природными условиями, так и особым отношением к пустоте, но об этом речь пойдёт дальше. Организация внутреннего пространства настолько продумана, что оно обладает эстетической ценностью само по себе.

Однако есть в японском доме особо выделяемое место. Это неглубокая ниша в стене с приподнятым полом и полочками – токонома. Считается, что архитектурный стиль, использующий в интерьере нишу, восходит к стилю, в котором сооружались комнаты для занятий буддийских монахов при монастырях. В жилых домах токонома появились в 14 веке. С появлением этой ниши в светских постройках связано возникновение новых художественных форм, таких, как какэмоно – картина, вешающаяся на стену, и икэбана. До этого, если не считать изображений Будды, служивших объектом религиозного поклонения, произведения живописи создавались либо на раздвижных перегородках или складных ширмах, либо на горизонтальных свитках эмакимоно, расстилавшихся на столе или полу. Что же касается икэбаны, то в жилых домах, конечно, и раньше любили ставить цветы в вазы, но аранжировка цветов как самостоятельное искусство возникло лишь в рассматриваемый период. Но токонома, пришедшая в жилой дом из монастыря, служила и служит до сих пор не только для украшения интерьера. Она сохранила и религиозный смысл, только вместо изображения Будды в неё помещают живописный или каллиграфический свиток и цветы. Это, конечно, не просто два пусть красивых самих по себе, но независимых предмета. Они находятся в гармоничном единстве, подчинены какой-либо одной теме. Ниша в целом – это произведение искусства, гармонирующее, в свою очередь, со всем окружением. Свиток и цветочная композиция, меняющиеся в связи с сезоном, праздником, настроением хозяев служат не только предметом любования, не только своеобразным посредником между хозяином и гостями, говорящем на языке символов. Самое главное, что эта ниша является окном в природу, исстари обожествляемую японцами. Попробуем же и мы заглянуть в это окно.
Свиток, висящий в нише, это, как правило, или пейзаж, или какой-то рисунок, связанный с природой, или каллиграфическая надпись с изречением либо стихом. Это может быть и просто один иероглиф. Живопись и каллиграфия, на первый взгляд сильно отличающиеся друг от друга, на самом деле теснейшим образом взаимосвязаны, вплоть до того, что при написании картины используются те же штрихи, что и при написании иероглифов. В то же время иероглиф – это не что иное, как упрощённый, стилизованный рисунок. И каллиграфия, и живопись служат одному – живописными или символическими средствами передать сокровенный смысл изображаемого или описываемого. Как сказал известный китайский художник Ши-тао: «И хотя живопись и каллиграфия предстают конкретно как две разных дисциплины, в их осуществлении, тем не менее, выявляется единая сущность». Наиболее явственно эта связь проявляется в картинах, в композицию которых органически входит каллиграфическая надпись. А если эта надпись – ещё и стихотворение на изображаемую тему, то получается трижды произведение искусства – стихотворение, каллиграфически написанное на живописном свитке. Специально подсвеченная токонома с такой картиной и цветами, усиливающими её звучание, производит сильнейшее эмоциональное впечатление.
Созерцание прекрасного живописного пейзажа кроме чисто эстетического наслаждения, естественно, вызывает переживания и мысли, связанные с природой. Однако для японца он полон ещё и глубоко символического, метафизического, религиозного смысла, ускользающего от непосвящённого зрителя. Для него такая картина превращается в объект для медитации, позволяющий прозреть истинную природу вещей. Даже если на свитке изображена не величественная картина природы, а просто, скажем, комар над травинкой или стайка цыплят, это не меняет дела. Ведь по представлениям японцев, Истинная реальность заключена вся целиком и сразу в мельчайшем проявлении природы. Чтобы как-то подойти к пониманию этой совершенно нелепой с точки зрения формальной логики идее, можно вспомнить стихи Вильяма Блейка, звучащие более привычно для европейского слуха:

В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир – в зерне песка,
В единой горсти – бесконечность
И небо - в чашечке цветка.

​

Эта идея в полной мере воплощается в икэбане. Японцы считают, что один цветок может лучше выразить красоту цветов вообще, чем пышный букет. Такой взгляд хотя и непривычен, но понятен, поскольку зрение не рассеивается, и восприятие идёт не вширь, а вглубь, проникая в суть объекта созерцания.
Существует история о том, как в 17 веке великий объединитель Японии, сёгун Хидэёси, нанёс визит не менее знаменитому мастеру чайной церемонии Сэн-но Рикю, сад которого славился цветами павелики. Вступив в сад, он с удивлением обнаружил, что перед его приходом все цветы были срезаны. В гневе вошёл он в комнату для чайной церемонии и тут увидел в нише цветок, самый прекрасный из всего сада. Мастер принёс в жертву все цветы, чтобы подчеркнуть их красоту в одном – самом лучшем.
Само слово «икэбана» состоит из двух иероглифов: «икэру» (жить, оживлять, выявлять) и «хана» (цветок). Перевод такого слова неоднозначен, и чтобы правильно истолковать его, нужно понять, что происходит с цветами при их использовании в икэбане. Сначала их срезают, т.е. убивают, а затем дают им «жизнь после смерти» в совершенно ином мире – мире вазы с водой, где они живут уже не только по естественным законам, но и по законам искусства. Увы, эта жизнь тоже не вечна, но её быстротечность позволяет ещё острее почувствовать мимолётное очарование цветка. Надо сказать, что красота преходящего, мимолётного, бренного более близка сердцу японца, чем красота величественная, монументальная.

Я красотой цветов пленяться не устал,
И слишком грустно потерять их сразу…
Всегда жалею их,
Но так их жаль,
Как этой ночью, - не было ни разу.

​

Это Аривара Нарихира, прекрасный поэт 9-го века. А вот 10-й век, не менее известный поэт Ки-но Цураюки:

Туман весенний, для чего ты скрыл
Те вишни, что окончили цветенье
На склонах гор?
Не блеск нам только мил, -
И увяданья миг достоин восхищенья!

​

Эстетическое переживание бренности бытия, во многом связанное с буддистским мировосприятием, выразилось во всех видах японского искусства. В частности, в икэбане применяются не только бутоны и распустившиеся цветы, но и но и увядшие, а то и совсем засохшие растения. Люди всех наций, безусловно, думают о смерти и так или иначе отражают свои мысли и чувства по этому поводу в произведениях искусства, но только японцы сумели возвести смерть в ранг прекрасного. Однако всё это – и полураспустившиеся бутоны, и раскрывшиеся цветы, и увядшие растения – весна, лето, зима, детство, зрелость, старость – только лики природы, проявленные в икэбане искусством мастера. Поэтому назначение икэбаны - служить не исключительно предметом эстетического наслаждения и своеобразным средство общения между людьми, а быть предметом медитации, позволяющим постичь Истинную реальность.
Если пейзажный свиток, висящий в токонома рядом с икэбаной, говорит о природе живописными средствами, то свиток каллиграфический делает это средствами языка. Чаще всего на свитке начертано стихотворение. В японской классической поэзии довольно трудно найти стихотворение, где так или иначе не присутствовала бы тема природы. Даже если это не стихотворение о природе как таковой, а скажем, любовная лирика, всё равно чувства, мысли и переживания человека выражаются не впрямую, а через природу.
То же относится и к прозе. Вот пример из «Гэндзи моногатари»: Придворная дама посещает женщину, у которой умерла любимая дочь. Горе матери безмерно. Но мы не видим описания самих чувств несчастной. Её состояние передано через навевающее печаль состояние природы: «Когда посланная достигла дома умершей и въехала в ворота, зрелище, представившееся её взору, было очень печально. Хотя это и было жилище вдовы, но так как она всё время думала о своей дочери, то до последнего времени держала дом в полном порядке, и кругом всё имело приветливый вид. Но теперь, когда она, погрузившись во мрак, пребывала в горе, трава выросла высоко, при «пронизывающем поля» ветре всё приняло ещё более неприютный вид, и только свет луны беспрепятственно проникал внутрь, не смущаясь разросшейся буйно травой». Через некоторое время дама покидает дом, исполненная жалости и сострадания, но и тут о её переживаниях не говорится прямо. Вместо этого – описание природы, перекликающееся с настроением гостьи: «Луна склонялась к закату. Небо было чисто и прозрачно. Ветер веял прохладой. Голоса насекомых в «селении трав» как будто исторгали слёзы. Трудно было уйти из этого обиталища травы».
Сам японский язык словно создан для того, чтобы передавать мысли и чувства людей через образы природы. Этому способствует большое число омонимов в нём. За счёт их употребления стихотворение приобретает двойной, а то и тройной смысл, ускользающий от того, кто читает стих в переводе. Вот, к примеру, первое стихотворение из «Исэ моногатари»:

От фиалок тех,
Что здесь, в Касуга, цветут,
Мой узор одежд.
Как трава из Синобу
Без конца запутан он.

​

Этот стих сочинил один кавалер, встретивший в селении на равнине Касуга, покрытой фиалками, двух девушек. Очарованный их прелестью, он оторвал полу от своей одежды из узорчатой ткани Синобу и, написав на нём стихотворение, послал им.

Чтобы понять двойной смысл стиха, следует, прежде всего, знать, как окрашивалась ткань в древней Японии. На гладкую поверхность камня накладывали различные травы и цветы, поверх них расстилали ткань, а затем проводили по ней каким-нибудь плоским и тяжёлым предметом. От давления из растений выступал сок, который и окрашивал ткань. Получался прихотливый спутанный узор. Такими тканями особенно славилась местность Синобу. Но дело в том, что омоним «синобу» может переводиться и как название местности, и как глагол «любить», а образ молодых фиалок - иносказательное обозначение двух молодых девушек. Тогда спутанность узора превращается в метафору «волнения сердца», и стихотворение получает второй смысл:

К этим девушкам,
Что здесь, в Касуга живут,
Чувством я объят.
И волнению любви
Я не ведаю границ.

​

Наиболее популярный и в то же время специфический жанр японской поэзии – хайку, это, прежде всего, лирика природы. Причём тут имеются в виду как мотивы природы вообще, так и сезонные мотивы. Вот несколько примеров таких стихов:
Общего плана:

Вот упал листок…
Вот ещё листок упал…
Это – ветерок

​

На мотив весны:

О, заря весной!
Среди персиков в цвету
Щебетанье птиц

​

На мотив лета:

Хлынул сильный дождь:
Уцепилась за траву
Стая воробьёв

​

На мотив осени:

Засветил фонарь:
На траве осенняя
Искрится роса

​

Но что же сад? Раздвигаем сёдзи – и он перед нами. Правда, в наше время его может и не быть, как, впрочем, и самих сёдзи, но когда-то так оно и было. Сад для японца – не просто декоративное дополнение к дому, но его естественное продолжение и составная часть. В жаркие дни, с раздвинутыми до предела фусума и сёдзи, дом полностью сливается с садом. Сад может быть самым разным и по своим размерам, и по назначению, и по типу. Порою он так мал, что европейцу трудно воспринять его как сад – всего 3-4 м2. Но вспомним, что в мельчайшем проявлении бытия заключена вселенная. Для японца это не абстрактная философия, а правда жизни. Поскольку земли в Японии мало, большинство садов, как правило, невелики, хотя есть и большие сады, и национальные парки.
Незначительная величина сада заставила выработать приёмы для зрительного увеличения его площади, благодаря чему маленький садик вырастает до весьма приличных размеров.
Своеобразен и художественный образ сада. Здесь горы, реки, водопады отображены в миниатюре, воплощая огромный мир природы. Продуманный до последней травинки сад должен в то же время создавать впечатление естественности. Это может быть и сад цубо (3,3 м2), получивший своё название за маленький размер и внутреннее расположение, и сад смешанных деревьев, и сад мха, и сад цветов, и сад воды, и чайный сад, устраиваемый перед чайным павильоном, и даже сухой сад, где текут реки и низвергаются водопады из песка и гравия.
Что же за мировоззрение, что за философия, что за идеи обусловили столь глубокую связь человека и природы в Японии? Понять это можно, только обратившись к истокам.
​

 

Очень здорово!